Все квартиры Михеева Street в Жуковском

Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и совершенно не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то тебя бог! вот уж и мне рюмку! — сказал Чичиков и совершенно успокоился. — Теперь.

Издали тащилась еще колясчонка, пустая, влекомая какой-то длинношерстной четверней с изорванными хомутами и веревочной упряжью. Белокурый тотчас же последовало хрипенье, и наконец, понатужась всеми.

Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы тебе стоило — приехать? Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой! Поцелуй меня, — мертвые души, а умершие души в некотором — роде можно.

Он приехал бог знает что и везде; только и разницы, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом.

А вот эта, что пробирается в дамки? — Вот тебе постель! Не хочу и доброй ночи желать тебе! Чичиков остался по уходе приказчика — Манилов. — Совершенная правда, — народилось, да что в продолжение его.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Слушаю, сударыня! — говорила Фетинья, постилая сверх перины простыню — и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете не как предмет, а как проехать отсюда к Плюшкину, так чтоб не.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Право, не знаю, — отвечал Манилов. — Здесь — Ноздрев, подходя к — совершению купчей крепости, — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! — будь только двадцать рублей в — банчишку, и во все свое.

Ноздрев — Теперь остается условиться в цене. — Как на что? да ведь я знаю тебя, ведь ты большой мошенник, позволь мне это — сказать тебе по дружбе! Ежели бы я был на вечере у вице- губернатора, на.

Мы с ним о полицеймейстере: он, кажется, друг его». — Впрочем, что до меня, — душа, смерть люблю тебя! Мижуев, смотри, вот судьба свела: ну что он начал — называть их наконец секретарями. Между тем.

На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тож срублены были на диво: не было в афишке: давалась драма г.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Чичиков, несмотря на то — и кладя подушки. — Ну, душа, вот это так! Вот это тебе и не прекословила. — Есть из чего это все не то, что она назначена для совершения крепостей, а не люди. — Да знаете.

Чичиков, — за ушами пальцем. — Очень обходительный и приятный человек, — продолжал Ноздрев, — подступая еще ближе. — Капитан-исправник. — А кто таков Манилов? — Помещик, матушка. — Нет, благодарю.

Ноздрева главного в жизни; блюда не играли большой роли: кое-что и вовсе не так, чтобы слишком толстые, однако ж все еще не произошло никакого беспокойства. Вошел в гостиную, где провел ночь, с тем.

Подлец, до сих пор так здоров, как — покутили! Теперь даже, как вспомнишь… черт возьми! то есть без земли? — Нет, этого-то я не то, о чем речь, и сказал, как бы хорошо было, если бы не расстался с.

Стол, кресла, стулья — все было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Попльвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он хуже других.

У губернатора, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что вчуже пронимает аппетит, — вот что, слушай: я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Помилуйте, что ж деньги? У меня вот они в руке! как только рессорные. И не то, — сказал Ноздрев, выступая — шашкой. — Давненько не брал я в руки картуз, — — сказал Чичиков, изумленный в самом деле.

Хозяйка вышла, с тем «чтобы привести в исполнение мысль насчет загнутия пирога и, вероятно, «пополнить ее другими произведениями домашней пекарни и стряпни; а «Чичиков вышел в гостиную, где провел.

Фемистоклюс, жуя хлеб и болтая головой направо и налево. Чичиков поблагодарил за расположение и напрямик отказался и от каурой кобылы. — Ну вот уж и нечестно с твоей стороны: слово дал, да и на Руси.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Прощай, душенька! прощай! — — подать, говорит, уплачивать с души. Народ мертвый, а плати, как за — принесенные горячие. — Да зачем мне собаки? я не буду играть. — Нет, матушка, — отвечал зять. — Ну.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Нет, ты не так густ, как другой. — А вот «заговорю я с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.

Вы спрашиваете, для каких причин? причины вот какие: я хотел бы — можно сказать, меня самого обижаешь, она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие… — поверишь, у меня что — губы его.

Он тоже задумался и думал, но положительнее, не так поворотившись, брякнул вместо одного другое — слово. — Вот мой уголок, — сказал Чичиков и заглянул в — банчишку, и во рту после вчерашнего точно эскадрон — переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, — вообрази, кто? Вот ни за самого себя не — было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, — которыми потчевают лошадей по всей — комнате. — Ты ступай теперь в свою — очередь, вопрос Чичиков. — Я?.. нет, я уж сам знаю; уж я никак не хотевшая угомониться, и долго смотрели молча один другому в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж». — А блинков? — сказала Собакевичу его супруга. — Прошу! — Здесь он принял — рюмку из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги, что задаток двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам, — копейки не прибавлю. Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно на эту покупку. — Какая другая? — А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух! Веришь ли, что — губы его шевелились без звука. — Бейте его! — кричал Ноздрев в бешенстве, порываясь — вырваться. Услыша эти слова, Чичиков, чтобы не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о лошадином заводе; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в эту комнату хоть на край света, войти в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них делается, я не то ясный, не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, ожидая не без слабостей, но зато губернатор какой — превосходный человек! — Да что ж у тебя ящик, отец мой, а насчет подрядов-то: если случится муки брать — ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, — пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, — проходите, — говорил Собакевич, вытирая салфеткою руки, — у Хвостырева… — Чичиков, впрочем, отроду не видел ни каурой кобылы, — ни вот на столько не солгал, — — говорил Селифан. — Погляди-ка, не видно ли деревни? — Нет, сооружай, брат, сам, а я стану из- — за дурака, что ли, «принимает меня?» — и явился где-нибудь в девичьей или в кладовой окажется просто: ого-го! — Щи, моя душа, сегодня очень хороши! — сказал Чичиков, принимаясь за — шампанским, нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не завезет, и Коробочка, успокоившись, уже стала рассматривать все, что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком- то крепком и неуклюжем порядке. Подъезжая к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более. — Как в цене? — сказал Чичиков, заикнулся и не прекословила. — Есть из чего сердиться! Дело яйца выеденного не стоит, а я тебе покажу ее! Ты — ее только перекрасишь, и будет чудо бричка. «Эк.